Молодой писатель Караваев терпеть не мог писательских конференций. Ведь читателя интересует что? Во-первых, как писатель живет. Во- вторых, что он хотел сказать. “ Как-как? – да никак. Что-что? – да ничего”. Вот так хотелось ответить Караваеву докучливым книголюбам. Но он был человеком интеллигентным и отвечал всегда по-правилам. И об обычном жизненном пути: детский сад, школа (ну, спецшкола), институт (да, Литинститут). И о трудном творческом.
Впервые вдохновение случилось на уроке природоведенья, в результате чего и получился первый рассказ – о первой любви. Рассказ кончался трагически: Она с родителями переехала в Черемушки – жить и ходить в другой детский сад. На-все-гда.
А Глобус – так звали дети свою первую учительницу за круглость форм и призывы посмотреть на глобус - чтобы поняли, где живут, и почему день сменяется ночью и наоброт,- она застукала и вызвала родителей. Но настоящий талант, как ему не внушай по разным местам, он не сдастся и не уйдет. У Караваева талант оказался настоящим, потому что он продолжал писать о детсаде, а в пятом классе – уже и о школе. Потом, в литинституте, Караваев писал о школе и (не отпускала тема) о детсаде.
А после – об институте, школе и том же детсадовском далеке. Не как о заведениях, естественно, а о тогдашней, тамошней, трагической, прекрасной, разнообразно интересной жизни. Во всех ее деталях. Писал о том, что хорошо знал. Таково было его творческое кредо. Потому что главное – правда жизни.
Караваев всегда писал правду, только правду и ничего кроме правды. Потому он и стал настоящим (т.е. профессиональным) писателем. И получал за это деньги. Впрочем, это уже к делу совершенно не относится.
Всё когда-нибудь кончается. Кончился и караваевский запас жизненных наблюдений. И примостился у добротного стола молодого писателя Творческий Кризис, тяжело вздыхал и пожимал плечами.
Как ни напрягался Караваев, как ни обхватывал голову бледными руками, не мог он больше выжать из себя ни строчки. Всё уже было запечатлено. Даже радость от того, что на шкафчике для одежды у него нарисован заяц, а не ягодка, подходящая лишь для девчонок. Даже суетливое толкание в буфете, чтобы успеть купить коржик и компот на большой перемене, потому что все лезут без очереди и лезут, и лезут. Даже ее удивленные глаза, когда она взмахнула тонкой ладошкой в красной варежке и сказала первый раз “ну пока”.
“Всё кончено!” – всхлипывал Творческий Кризис, чертя на писательских белых листах рожицы, крестики и нолики. О семейной взрослой жизни писать было скучно и не хотелось. Ведь молодой Караваев был Молодежным Писателем. А на что молодым взрослые смейные будни? Не на что. Скукота-скукотища.
О, сколько муки было в глазах Караваева, когда жена, приоткрыв тихонько дверь кабинета, нерешительно шептала: ”Может, покушаешь?” Конечно, он кушал. И питательный бульон, и полезную рыбу, и рыночный мед – что дадут, то и кушал. И пил “Ессентуки” №17 – без них во рту было горько – то ли желчь пображивала, то ли горестные писательские мысли наружу просились. В общем, он кушал всё, но без аппетита.
“Ехать надо!” – решил Караваев однажды после обеда. – “На передовой край . В гущу. На рубежи, так сказать.” И поехал в ЦДЛ намекать на грандиозные планы товарищам по перу.
Товарищи не удивились, руками не всплеснули и продолжили увлекательный разговор о другом товарище, который скоро и появился, улыбчатый и гривастый, а разговор сам собой завязался о другом товарище. Ведь их много, товарищей-то. Караваев же снова помрачнел и заскучал. В ЦДЛ хорошо, а дома – лучше.
“Раз писатель – значит обязан писать. А если не пишет – какой же он после этого писатель?”
Ответить на этот изуверский вопрос Караваев не успел, потому что опять просунулась в дверь головка жены (ну никаких условий!) - к маме ей надо. Потому что котик заболел. – Какой еще там котик? Ах, Кооотик? Котенька-сынуля. У ее мамы их сынуля. И вот – заболел, и надо. Ах, Господи! Да поезжай!
Так Караваев остался один. Наедине с Творческим Кризисом, с немыслимым вопросом и с набитым холодильником. Набьют же! – Не понять, где что, не докопаться. Поел из желтой кастрюльки, не отвлекаясь. Впрочем, аппетита всё равно не было. Но и “Ессентуков”№17 не было! Кончились, что ли? Что угодно было. А они – кончились. Но ведь надо! А кончились. Надо, потому что горечь! Но кончились вот. Горько. О, как горько было молодому прозаику Караваеву! Последняя капля терпения помедлила и гулко упала.
Он решился. “Так дальше жить нельзя, другая мне означена стезя!” – Влезли вдруг в писательскую голову чьи-то чужие обрывки стихов. Нельзя-нельзя-нельзя. Срочно!
“Дрынь-дрынь-дрынь” (телефон): – Путевочку бы сейчас в Коктебель. Дорогая... мила... – А в Переделкино, в Переделк? – Ох, вы без ножа меня, право. – А в? – И? “Пи-пи-пи” (телефон же).
Дело в том, что был июнь. Караваев – он, конечно, настоящий писатель, и даже Член, но не настолько. Вот она, суровая правда жизни. Но не писать же об этом? Нет, это не материал. Не о чем писать, не о чем. Как он очутился на улице, Караваев не помнил. Ноги вели в магазин.
– Чего-чего? Не бывает у нас. Во дает! – разгоряченная трудом продавщица фыркнула и с криком “Колька, чтоб тебя, пошевеливайся!” уплыла за дверь, произведя на очередь впечатление.
О, эта очередь винного отдела! Таких милых, вежливых, мягко-терпеливых и обходительно-добрых мужчин - и в таком количестве - на нескольких замызганных квадратных метрах - не бывает больше нигде и никогда. Вера в прекрасное скорое будущее и дух вечного братства и равенства перед витриной и всесильной красавицей заворожили Караваева. И уходить ему совсем не хотелось - до злосчастного его вопроса и насмешного ответа бодрой королевы бутылок.
"Быть или не быть? Достойно ли!" – взвился его внутренний голос.
А ноги Караваева уже шагали и шагали. Июнь принял молодого писателя в свои теплые объятья. Караваев как бы и не шагал уже, он плыл в этих объятьях. И даже не отмахивался от назойливых тополиных пушинок. А они наровили залепить рот, полный неуемной горечи, висли на ресницах, слепя взор взбунтовавшегося Члена СП, уютно устраивались на кудрявом затылке. На остальной части головы кудрей уже не было, поскольку молодому писателю было уже 40 лет. “Идут белые снеги, как по нитке скользя” – совсем уж некстати всплыли опять какие-то чужие строчки.
Говорят, 40 лет лет для мужчины – возраст переломный. Возраст вопросов и ответов. У Караваева были вопросы. Ответов не было. Могут возразить: дескать, ну и что, и правильно. Писательское дело – зорко взглянуть и вопрос поставить. Писатель даже, если получится, диагноз обществу установить может. А вот отвечать и лечить – это уже не писательское дело. Это уж извините!
Но у Караваева вопросы были, так сказать, частного порядка, никому больше не интересные. Так что отвечать на них тоже никому было не интересно. Во-первых, как мы помним, является ли он писателем, если больше не пишется. А во-вторых – где купить “Ессентуки”№17. Второй был актуальнее, хотя первый – мучительней.
А июнь нес Караваева всё дальше и дальше от места его работы и жительства. И принес. Представляете? – кругом дома и машины, а посередине – деревья, а еще посередине – скамейки, а в самом центре – пруд.
И опустился усталый Караваев на скамейку, и откинулся на удобную ее спинку, и на пруд стал глядеть. Голубой пруд под голубым небом.
И очень хорошо вдруг стало Караваеву. И проклятая горечь незаметно исчезла, будто и не было ее. И понял он, что сейчас что-то такое произойдет. Вот скоро-скоро. И стал ждать.
На скамейку сели два мальчика-подростка. Писательское чуткое ухо напряглось.
– Наварил? – Стольник. – Ништяк. – Надыбал? – Клепки в пять рядов и две цепи. – Ну улёт! – Мэталл у Бэмчика – отпад. Двинули?
Странные мальчики-подростки в упор стрельнули суровыми глазами в распахнутые писательские очи и, позвякивая цепями, двинули дальше.
– Господи! – Воскликнуло в молодом Караваеве. – Племя младое, незнако... Не успел цитату додумать – рядом снова кто-то.
Девушка! Молоденькая, в брючках, рыжие волосы развеваются над плечами, стоят нимбом над чистым лбом. А одна прядь – зеленая, как июньская липа. Какая свежесть! Напрягся Караваев, пересчитывая в уме оставшиеся павлиньи перья, которыми когда-то ого-го.
– Закурить не найдется? – спросила солнцеволосая и зеленый свой протуберанец взметнула. Караваев обрадовался, засуетился: “Найдется, конечно, найдется”. – “Чик” – ронсоновской зажигалкой. А павлиньи перья уже аккуратно расправлялись и посверкивали глазасто.
– У нас сейчас все курят, – меланхолично вымолвил Караваев для начала, – а на Западе это уже не модно. Знаете? Девушка втянула в себя опасный дым, серьезно посмотрела в глубокие караваевские глаза, выдохнула, вздохнула: “Вы всё знаете?” – Ну-у. – засмущался тот. – Кто вы такой, что всё знаете? – Писатель. (Караваев сказал это тихо и как бы скромно). – Фамилия? (Странная девушка. Лаконична, как в милиции или больнице, не дай Бог.) – Караваев. – Не знаю такого. Ну как же! - Караваев, ласково улыбаясь, хотел перечислить что и где она могла бы. Но девушка уже встала, перекинула огромную сумку через плечо, прищемив ремнем радостную рыже-зеленую прядь.
– Девушка! – крикнул Караваев. – Это ничего не значит! Если вы меня не знаете, это еще не значит, что меня нет! Давайте познакомимся, девушка! – Сам ты девушка! – услышал он издалека ответ. – Ослеп что ли, папаша?
Наверное она уже не? О! Или? Господи! Вот она - Жизнь! Вот она. А он – папаша. Молодой папаша Караваев. Молодой.
Караваев впал в забытье. Тем временем вода в пруду потемнела, небо за деревьями и домами стало розовым и лиловым, и когда Караваев очнулся, озноб прошелся по писательской спине.
На скамейке – не рядом, а на другом ее конце, сидел старик – в шляпе и с палкой. Самый обыкновенный и внушающий доверие. Старик приподнял шляпу: “Извините, как Вы себя чувствуете, молодой человек?” “Никак” – ответил механически Караваев заветным словом. “Что Вы говорите?!” – изумился старик. “Ничего”. “Идите-ка Вы домой, идите, идите – жена уже заждалась.” И незнакомый гражданин взмахнул палкой.
Караваев послушно встал, деликатно сплюнул накопившуюся во рту горечь. И пошел. Быстрее, еще быстрее. Июнь снова обнял и понес его. Легкий, как пузырек минералки, Караваев летел по лиловым улицам и проспектам, переулкам и площадям к своему дому, к любимому столу, отполированному локтями.
Вот он прилетит, крикнет бедолаге-кризису “кыш!”, придвинет к себе непочатую пачку бумаги и опишет всё. Всё это. Он напишет правду, как она есть. А кончится эта правда – он опять выйдет в город, и опять что-нибудь. Кто-нибудь. И он всё приметит. И поймет. Это снаружи он папаша, а внутри всё тот же. И будут новые книги. Читатели.
Наконец прилетел. В кухонном окне горел свет. На столе блестела зеленая бутылка. “Кушать будешь?” – крикнула жена в распахнутые белые створки. “Нет!” – крикнул Караваев. И кивнул. И тяжело шагнул в вечнодневной свет подъезда. И почему-то захотелось заплакать.